Кубинское каприччио - Страница 11

В пятьдесят шестом семье Шекерджийских вернули старый дом, разрешив туда переехать вдове и двум уже взрослым сыновьям, у каждого из которых были свои семьи. Сын полковника Шекерджийского стал известным художником и переехал в начале девяностых в Берлин. Его сестра еще в семидесятые годы вышла замуж за своего однокурсника и уехала с ним с Москву. У Арсена Шекерджийского, который вернулся из Ирана, тоже было двое детей. Его сын Казым стал крупным чиновником, руководил республиканскими ведомствами и работал заместителем министра строительства. В последние годы он вышел на пенсию. Именно у него Семен Измайлов купил тот самый алмаз, который разыскивал Дронго. Младший брат чиновника вернулся в Болгарию и, женившись на болгарке, остался там еще в восьмидесятые годы.

Из четверых потомков Шекерджийского, переехавшего в Баку в начале двадцатого века, в городе оставался только один его правнук, уже давно вышедший на пенсию. Именно ему позвонил Дронго, попросив о встрече. Казым Арсенович Шекерджийский сначала не понял, кто ему позвонил и зачем.

– Что вам нужно? – старческим голосом недовольно спросил Шекерджийский. – Я уже давно на пенсии, политической деятельностью не занимаюсь. Что вас интересует?

– Я журналист и пишу книгу о революционных событиях в Иране, – пояснил Дронго, – у меня накопилось много материала о вашем отце. Если разрешите, я зайду к вам и задам несколько вопросов.

– О моем отце? – переспросил Казым Арсенович. – Что вы хотите о нем написать?

– О его героической деятельности в Иране, – вдохновенно врал Дронго. – И мне важно с вами встретиться. Я сейчас нахожусь неподалеку от вашего дома. Если вы разрешите, я к вам зайду.

Наступило молчание. Дронго ждал, что именно скажет его собеседник. Наконец тот согласился:

– Ладно. Приходите. Только учтите, что я не смогу ответить на многие ваши вопросы. Прошло шестьдесят лет, и я тогда был мальчиком, который учился в школе. И не все могу помнить.

– Я вас понимаю, – согласился Дронго, – но у меня только несколько вопросов.

Через двадцать минут он уже был у старого особняка, в котором находилась большая квартира Шекерджийских. На улице Независимости, которая раньше называлась Коммунистической, было много таких старинных особняков рядом с изумительно красивым зданием Бакинского Совета. По счастливому совпадению почти каждый дом на этой улице был своего рода архитектурным памятником, и здесь не строили многоэтажных домов, которые так уродовали весь центр города.

Дронго позвонил, и дверь ему открыла миловидная девушка лет двадцати. Она улыбнулась гостю, приглашая его в квартиру. В большой гостиной его встретил сам Казым Арсенович Шекерджийский. Он был одет в серые брюки, белую рубашку и темно-коричневый шерстяной пуловер. Рукопожатие его было крепким. Ему шел семьдесят шестой год, но было заметно, что он еще достаточно здоровый и крепкий старик. У него были кустистые седые брови, большой нос с горбинкой, несколько вытянутое лицо. Крупная родинка на щеке и резкие морщины придавали ему несколько демонический облик.

– Это вы мне звонили? – мрачно осведомился он.

– Да. Я журналист и хотел бы с вами переговорить, – соврал Дронго, называя первую пришедшую ему в голову фамилию.

– Лейла, приготовь нам чай, – попросил Шекерджийский, обращаясь к своей внучке.

– Хорошо, дедушка, – кивнула она.

– Садитесь, – показал он на стулья, стоявшие у стола, таким жестом, словно принимал гостя в своем кабинете.

Они уселись за стол. Шекерджийский внимательно и строго глядел на гостя.

– Что именно вас интересует? – спросил он.

– Ваш отец находился в Иране во время революции, – уточнил Дронго, – говорят, что он работал с самим Фатали Ипекчианом, который был выбран иранским правительством для переговоров с Москвой.

– Да, – сразу оживился Казым Арсенович, – мой отец хорошо говорил на фарси и знал еще несколько языков, в том числе русский, азербайджанский, турецкий, арабский, болгарский и даже немного французский. Его дедушка, наш прадедушка, работал в зарубежных компаниях Ротшильда и Нобеля, которые функционировали в Баку. А самым способным к языкам был мой отец, его младший внук.

– Я об этом слышал. Удивительно, что вашему отцу разрешили работать в Иране, ведь ваш дед был репрессирован в тридцать седьмом и тогда еще не был реабилитирован.

– Мне тоже было любопытно, – кивнул Казым Арсенович, – и я интересовался этим вопросом. Просто в Азербайджане тогда было не так много людей, владеющих несколькими восточными языками. Мой отец подходил почти идеально. И не забывайте, что это было после войны. В Польше при освобождении Кракова погиб мой старший дядя. Второй дядя получил четыре ордена и был командиром танкового гвардейского полка. А потом – командиром танковой бригады и даже исполнял обязанности командира танковой дивизии. Во время войны людям верили гораздо больше, а многих даже возвращали из лагерей. Если бы на войну не пускали всех, у кого были репрессированы родственники, то тогда просто некому было бы воевать. Хотя звания генерала моему дяде все равно не дали.

– И ваш отец оказался в сорок шестом году в Иране?

– Да. Он сам поехал туда. Работал в структурах Азербайджанского народного конгресса. Это все «белые страницы» в истории Советского Союза и Азербайджана. Тогда появилась уникальная возможность наконец соединить две части Азербайджана, но вы знаете, что из этой затеи ничего не вышло.

Внучка принесла чай в стаканах, напоминающих форму груши. В небольших вазочках было два сорта варенья. Из белой черешни и из грецких орехов. И еще была ваза с колотым сахаром. Шекерджийский подвинул вазочки гостю.